Вера Алентова: жизнь и судьба

Верочка хорошо училась и после школы собиралась поступать в мединститут

— ...да, Виталик...

— ...но, конечно же, все, и я в том числе, шли на вас. Говорят тем не менее, что с первого взгляда сценарий сделавшей вас знаменитой и, в общем-то, судьбоносной для вас картины совершенно вам не понравился...

— Чистая правда.

— Но почему?

— Понимаете, изначально это была история односерийная...

Вскоре после того, как фильм получил «Оскар», мы поехали с ним в Испанию, и там, обнаружив, каким бешеным спросом он пользуется, прокатчики решили его подсократить, чтобы в отведенное время впихнуть еще один сеанс...

— Это же надо так любить деньги!

— Вот-вот... Картину довольно сильно урезали, вследствие чего разразился большой скандал — я даже не подозревала в себе столь бурного темперамента. Надо сказать, что и они тоже этого не ожидали. «Не похоже, — заметили, — что вы откуда-то с севера (я родилась в Архангельской области), можно подумать, что итальянка или испанка». Поверите ли, я была жутко возмущена, потому что на показе присутствовала королевская семья и, самое главное, кинорежиссер Карлос Саура, который в том же году тоже на «Оскар» номинировался, но приз дали не ему, а Меньшову. Мне просто было перед Саурой стыдно: что он подумал, посмотрев то, что показали?

Кошмар: настригли каких-то отрывков, и фильм, который идет два часа двадцать минут, до полутора часов обкорнали. Можете только представить, что получилось! Сюжет в голом виде, а прелесть, как известно, прячется в мелочах — в них все самое интересное, вкусное, даже иногда гениальное... В картине, согласитесь, множество изумительных деталей, которые и сделали ее такой любимой... Практически каждый узнавал в ней себя, видел какие-то ситуации, в которые он попадал, слышал шутки, близкие ему и понятные, но в первом варианте сценария всего этого не было.

Обидеть Валентина Черныха, автора, я не хочу, потому что на самом деле (не зря говорят: «Вначале было слово»!) первый толчок дал все же сценарий. Меньшов от него стартовал и принялся его доделывать, потому что Черных сказал: дерзай, дескать, сам, а я лучше за это время что-нибудь новое напишу... Вот Володя и дерзал.

— Многое, получается, возникало непосредственно на площадке, экспромтом?

— Что вы, конечно же, нет! Меньшов многое досочинил, придумывал реплики той же Людмиле, которая была у нас, как вы помните, особенно остроумна. Меня, признаюсь, страшно огорчало, что у нее язычок хорошо подвешен, а я тихоня и ничего не могу ей ответить. Только заканчивает свои монологи Людмила, появляется Гоша — тоже замечательный, остроумный, а я все киваю...

— ...зато как киваете!

— Меня тем не менее Меньшов убеждал, что дело совсем тут в другом — в судьбе: это, мол, завораживает и привлекает. Он оказался прав, но пока я снималась, грызли сомнения... Тем более что сценарий поначалу не приглянулся, и в первую очередь потому (да простят меня Господь Бог и Черных!), что был плоским. Примерно вот то же показали испанцы, и тогда я воочию увидела, что могло выйти (если не хуже!), сними мы только то, что написал автор.
 

После неприятного разговора со своим бывшим возлюбленным — сотрудником телевидения Рудольфом Петровичем Рачковым (Юрий Васильев) — беременная Катя решила все-таки родить ребенка. Впоследствии Рудольф Петрович стал Родионом, Катя — директором завода Екатериной Александровной, а их внебрачная дочь Сашка — просто красавицей...

Да, безусловно, сам по себе сюжет интересный, но не более того. Три девочки-провинциалки приехали в Москву и захотели завоевать город: кто-то из них вышел замуж, родил, а у кого-то личная жизнь не сложилась, — вот, собственно, и вся история. В основном была выписана линия любви Кати с Гошей: как встретились и прочее, а вся предыстория наша, чудесные старики, которые радостно встречают на даче Раю Рязанову и ахают на Муравьеву, отсутствовала. Прелесть-то в этом...

— ...конечно...

— ...особая прелесть, я бы даже сказала, национальная... Хотя нет, она, наверное, общенациональная...

Когда «Москва» получила «Оскар», Меньшов был невыездной, тем не менее наверху одумались и стали выпускать хотя бы меня. Я смотрела наш фильм вместе с людьми разных национальностей, и везде реакция была практически одинаковой: что в Москве, что в любой точке мира. Даже на Черном континенте ко мне подходили женщины с кольцом в носу и говорили, что это абсолютно их судьба. Трогательно, правда?

— Поначалу, я слышал, вам очень понравилась роль Людмилы...

— Не то чтобы понравилась... Должна вам признаться, что играть положительного героя намного сложнее — надо искать какой-то особый ключ, чтобы расположить зрителей и чтобы они при этом не думали: такой хороший, что аж противно. Мало того, надо найти какие-то человеческие краски, неизбитые черты характера. Людмила, конечно, ярче...

— ...колоритнее...

— ...юморнее. Вообще, как любая отрицательная, эта роль гораздо эффектнее по материалу — куда до нее Катерине, которая постоянно отмалчивалась! 



— Трений с Ириной Муравьевой у вас в ходе съемок не возникало?

— Нет, что вы — на площадке у нас была чудная атмосфера, мы очень друг друга любили, и потом, ну как вам сказать... Такого, чтобы она мне перебежала дорогу, не было: я в этом смысле доверяю Меньшову, а он считал, что моя роль эта... Видел во мне что-то такое, чего даже я в себе тогда не замечала...

Екатерина Тихомирова — прообраз современных женщин, у которых сложилось все, кроме личной жизни

— Видите, разглядел...

— Разглядел и понял, что это будет интересно людям.

...Муравьева — великолепная актриса, и сыграла она изумительно, поэтому... Нет, никаких трений у нас не было, ничего абсолютно, кроме нежности, которая сохраняется по сей день — когда где-то встречаемся, рады друг другу безмерно. Увы, случается это крайне редко, и хотя наши театры рядом, Москва — большой город, жизнь разводит... По работе мы больше не пересекались, хотя такая возможность была. У нас с Володей есть новый спектакль, куда мы хотели пригласить Ирочку, но она, к сожалению, не смогла выкроить время. Жаль, ведь эта форма сейчас популярна — может, за ней будущее...

— Имеете в виду антрепризу?

— Этот спектакль играют приглашенные актеры — ну, скажем, когда в своей труппе режиссер исполнителя на ту или иную роль не видит. Примерно так же это происходит в кино или на Западе, где актеры собираются на определенный спектакль, отыгрывают его, а потом разъезжаются. Собственно говоря, все западные труппы устроены таким образом — вот и у нас понятие «театр — дом» потихоньку (может, и к сожалению!) отмирает.

— Только в 80-м году фильм «Москва слезам не верит» посмотрели в Советском Союзе 90 миллионов человек — страшная цифра! Как на вас, исполнительнице главной роли, все это отразилось — невероятным успехом вы были, небось, ошеломлены?

— Шока не было, потому что у нас это как-то не очень приветствовалось. Ну, Государственную премию дали... «Оскар» в то время не был так популярен...

— ...как Госпремия СССР...

— Я бы сказала: не был раскручен так, как сейчас, и потом, мы столько получали от критики по шеям...
 

Роль слесаря Гоши сделала Алексея Баталова кумиром советских женщин

— Вы тоже?

— Ну, если режиссер картины — твой муж, когда достается ему, перепадает, разумеется, и тебе. О фильме столько гадостей в свое время наговорили, что мы уже сами стали в нем сомневаться, ощущение было какое-то зыбкое... Не было, знаете, чувства победы, праздника, эйфории, потому что постоянно терзались: а может, действительно, что-то не так? Все, Дима, против нас было, кроме диких очередей, которые выстраивались в кинотеатры...

— Публика — думали, очевидно, критики — дура, что с нее взять...

— Ну да! У нас до сих пор способность режиссера сделать спектакль или фильм кассовым, зрительским, не уважают, а между тем это умение очень редкое и чрезвычайно высоко на Западе ценится. Там, даже если картина — мура полная, но собрала много денег и зрителей, режиссера до небес поднимают, а у нас это не принято, у нас традиционно считают, что искусство — нечто сложное. Многим и в голову не приходит, что простое сделать ничуть не легче...

После того как за количество пришедших в кинотеатры людей стали платить вторые постановочные (их получили мы и «Экипаж»), масса режиссеров бросилась снимать зрительские, как они думали, ленты...

— ...но ничегошеньки не получилось...

— К величайшему сожалению. Надеюсь, хоть после этого они поняли: критиковать куда легче, чем сделать что-нибудь самому... Зачастую их кривые ухмылки — лишь маска, и до сих пор, если что-то у человека не получается, он выворачивается: мол, так я и хотел, потому что настоящее искусство в том, чтобы быть непонятым. Есть, правда, способ отличить настоящее от подделок, которых великое множество. Настоящих всегда мало — и не только режиссеров, художников, но и сантехников, инженеров...


— В 81-м году вы были признаны в СССР лучшей актрисой года, и при этом, я слышал, вас не узнавали на улицах. Неужели такое возможно?

— Вполне. У меня в этом смысле совершенно замечательное лицо, потому что оно меняется, и я могу быть абсолютно неузнаваемой (хотя теперь уже, естественно, нет). Такое количество зрителей, и столько раз видели меня на экранах... Был же период, когда «Москва слезам не верит» показывали по телевидению каждую неделю — тогда у нас только появились частные каналы, и уследить за этим калейдоскопом было практически невозможно. Я считала, что это просто непристойно, потому что портит отношение к фильму: когда постоянно крутят одно и то же, оно в конце концов приедается, надоедает.

Сейчас мне, конечно, спрятаться сложно, а в то время не составляло труда. Помню, еще до «Оскара» приехала я в Брюссель получить приз «Сан-Мишель». Мне его присудили за лучшую женскую роль, несмотря на то что там находится штаб-квартира НАТО и в день показа картины сорвали советский флаг.

— Все как положено!

В картине Юлия Райзмана «Время желаний» Алентова сыграла в паре с блистательным Анатолием Папановым пробивную, хваткую и прагматичную героиню. 1984 год

— Прибыть на официальную церемонию награждения вовремя я не могла — была на гастролях, поэтому меня послали отдельно. В Бельгию улетела одна, без сопровождения, и это вызвало много вопросов: «Как? А кто-нибудь из КГБ?». — «Может, и был кто, — отвечала, — но я не видела». Специально для меня, актрисы из СССР, открыли ратушу, и мэр бельгийской столицы вручил мне очаровательный приз... Все было очень красиво, но дело в другом.

Поскольку я летела без ребят в штатском, одна, и абсолютно никаким языком, кроме очень плохого французского, не владела, меня должны были встретить, однако... Встречающий просто меня не узнал: я уже готовила новую роль, поэтому перекрасилась в другой цвет и постриглась, а на Западе это не принято.

— Образ надо эксплуатировать!

— Есть, скажем так, имидж, в котором ты о себе заявил, и тебя должны узнавать! У нас между тем школа другая, нас учили иначе: нужно уметь менять лица и характеры, чтобы ты был неузнаваем, — это важно. У меня, например, была девятисерийная телевизионная картина «Такая короткая долгая жизнь», где я снималась в роли простой деревенской женщины: репейным маслом мазала волосы...

— ...кошмар!..

— ...зачесывала их на кривой пробор, оттопыривала себе ушки, а параллельно шел фильм-спектакль «Невольницы», в котором играла совершенно очаровательную, избалованную и очень красивую женщину. Как-то композитор Левитин, написавший для этого сериала музыку, стоя со мной — в этом-то виде с оттопыренными ушками! — на площадке, восторженно произнес: «Видел вчера в «Невольницах» потрясающую красавицу». — «Это я», — у меня вырвалось. Он не поверил...

Это вот умение перевоплощаться я очень ценю, и, кстати, среди западных актеров оно немногим дано. Скажем, де Ниро это умеет. Чтобы сыграть в фильме «Бешеный бык», он поправился на 20 килограммов: вначале его показывают старым (он абсолютно неузнаваем), а потом — молодым.

Допускаю, конечно, что у них могут так многие, но судя по фильмам рискуют на это пойти единицы, а у нас — кто угодно, потому что нас изначально учат, что актер — лицедей. Естественно, лица нужны разные, окрашенные вдобавок характерами и внутренним светом. Если же просто, как говорил в свое время Равенских: «Ну, вышел артист, ну, налепил себе нос, и я вижу, что это артист с налепленным носом», тогда это неинтересно.




— Однажды, раскрыв свой альбом, очень хороший киевский актер Николай Олялин показал мне фотографию из кинофильма «Дни летные», где с вами снимался. Молодые, красивые... Я между тем очень люблю картину «Время желаний», где у вас блестящий, на мой взгляд, тандем с Анатолием Папановым, и считаю эту вашу роль одной из лучших, если не лучшей. Работа над образом сильной женщины Светланы Васильевны вас увлекла?

— Да, потому что Анатолий Гребнев — шикарный сценарист, и замечателен он был тем, что улавливал тенденцию — то, что еще не было описано, но в жизни уже проявлялось. Светлана Васильевна — это такая советская бизнесвумен, но если бы фильм снимали сегодня, она никого бы не удивила...
 

Вера Алентова (Валендра) и Сергей Никоненко (директор школы), «Завтра была война», 1987 год

— ...и сыграли бы вы ее точно так же?

— Наверняка, но тогда этот тип только нарождался.

— Хваткая, быстрая!

— Эпитетов и помимо этого предостаточно... Как правило, хваткая — слово с отрицательным знаком...

— Ну почему — я употребил с положительным...

— Да уж, мою героиню восприняли так положительно, что когда картину показали первый раз на «Мосфильме», мужской рев раздался. «Вот бы мне такую жену», — говорили мужчины...

— ...чтобы за спину спрятаться...

— ...хотя образ все-таки отрицательный — она же тянула человека не на свое место. Да, делала это, желая ему добра, но прежде всего ради своего блага и высоты положения...

— Это последний фильм Райзмана?

— К сожалению. Юлий Яковлевич всегда снимал актера один раз и больше к нему уже не возвращался, тем не менее после «Времени желаний» он позвонил: «Верочка, я хочу сделать картину — вы бы на роль в ней не согласились?». — «Боже! — воскликнула. — Да я буду счастлива».

Признанный корифей, мэтр, но... не случилось, хотя это было задолго до его смерти. Начинать новую работу Райзман боялся, а фильм «Время желаний» получился, хотя и не имел такого зрительского успеха, как «Москва слезам не верит». Он тем не менее получил отклик у критики, у думающей интеллигенции, у людей, увидевших в нем ростки нового — того, что Гребнев, собственно, описал, Райзман сумел снять, а я, видимо, смогла сыграть...

— Папанов там тоже хорош был...

— Папанов — актер изумительный, но сыгранный им типаж был известен, а вот женщин таких не знали... Светлана Васильевна представляла собой абсолютно иной тип, и этим сценарий был в первую очередь интересен.

Потом Гребнев что-то еще для Райзмана написал, они что-то вместе придумывали, но запустить новый фильм, понимая, что лет ему много, Юлий Яковлевич не рискнул... В период работы над «Временем желаний» ему было, по-моему, 80, но он оставался абсолютно молодым человеком — умным, очаровательным и поразительно талантливым.


— Еще один очень хороший, на мой взгляд, фильм с вашим участием — «Завтра была война»... Когда началась перестройка, во внушительном ряду конъюнктурных антисталинских картин он не затерялся, а ваша роль учительницы по кличке Валендра вообще, на мой взгляд, замечательная. Вы в данном случае старались показать свое отношение к тому режиму или лишь четко следовали сценарию?

— В любой образ я никогда не вкладываю ничего, кроме характера, да и как можно выразить отношение к режиму — не представляю!..

— Ну, например, сделать персонаж еще омерзительнее...

— Да? А куда же еще? Понимаете, я всегда адвокат своей роли: какой бы гадкой та, кого я играю, ни была, оправдываю ее на 110 процентов — на 150, если хотите. Кстати, это тоже школа: нас учили быть не судьями своих ролей, не прокурорами, а обязательно адвокатами.

— Чем же, простите, Валендру оправдать можно?

— Чем? Искренностью...

— ...убежденностью...

— Да, видите: безгрничной искренностью и убежденностью. Она поступает так, потому что считает: только так и возможно, и это не то, что Валендра придумала, — она просто истово верит... Для меня первостепенно, какой характер, из чего состоит, а отношение к режиму и все остальное — пускай о таких вещах уже зритель судит. Или следующие поколения — если увидят картину и захотят в чем-нибудь разобраться. Один ведь рассудит так, другой совершенно иначе, третий вообще по-своему... Наше актерское дело — играть, как дано ролью, и если режиссер еще может влиять на атмосферу, направленность ленты, то актер, я считаю, не должен этого делать — просто не должен!

 

— Фильм-фарс Владимира Меньшова «Ширли-мырли» получился очень смешным, ну а вы в процессе работы много смеялись?

«В «Ширли-мырли» много замечательных людей и вещей... Вообще, у Меньшова — только подумайте! — нет картины, которую бы не любили зрители». Валерий Гаркалин и Вера Алентова, «Ширли-мырли», 1995 год

— Да (улыбается), хохотали порой от души. Видимо, очаровательный Валера Гаркалин рожден для гротеска — это ведь редкий актерский дар. Меньшов проводил на эту роль дикое количество проб, хотя обычно обходится минимумом...

— Знает заранее, кто сыграет?

— Не то чтобы знает, но приблизительно видит, а тут попробовал Валеру разок и пропустил, стал другие кандидатуры просматривать — все не мог актера найти... Фарс — жанр все-таки особый, и остаться в нем привлекательным трудно.

— Да и играть в этой манере непросто...

— Нет, если создан для фарса, легко... Почему великая Верико Анджапаридзе играла трагедию так, что весь зрительный зал просто умирал вместе с ней? Она была рождена для трагедий. Тяжело было ей раз за разом заново это переживать? Напротив, потому что, если неделю она не выходила на сцену, плохо себя чувствовала.

Актер, я считаю, должен уметь все, но для определенного жанра ему нужно родиться, и вот как раз Валера Гаркалин рожден для гротеска, фарса. Сейчас по российскому телевидению показывают фильм, где он играет какого-то инопланетянина, — я мельком видела. Это какое-то очередное мыло на 100 или 200, а может, и все 300 серий...

— ...но он хорош!..

— Очарователен абсолютно, и хотя играет какого-то очень странного человека, он там абсолютно на месте, потому что в своем жанре органичен, привлекателен и смешон.

— С другой стороны, Табаков в «Ширли-мырли» был неожиданным, правда?

— А там было много неожиданных людей и вещей. Замечательный Валерий Семенович Фрид (царствие ему небесное!) сказал Володе: «Слушай, а где ты актрису нашел, так на Верку похожую?». Представляете, он в цыганке меня не узнал, хотя мы дружили с младых ногтей и с ним, и с его соавтором-сценаристом Юлием Теодорычем Дунским, который уже не успел нашу работу увидеть.

Кстати, с этой картиной интересная история произошла — мне кажется, Меньшов ее снял преждевременно — лет на пять раньше, чем нужно бы, потому что молодые этот фильм поняли и полюбили, а 40-летние догоняли с трудом. Он на каком-то другом уровне сделан и в таком ритме, что они за ним не поспевали. Сейчас-то мы уже все насмотрелись клипов, и, если впервые «Ширли-мырли» увидим, не растеряемся, а тогда... Даже Нонна Мордюкова, которая там снималась, картину не поняла... Прошло лет пять или шесть, она вдруг позвонила: «Слушай, я тут посмотрела...». Тоже, поди, клипов нагляделась и научилась разбираться. Вообще, быстро реагировать, слышать, соображать...

— ...может не каждый...

— ...людям пожилым не дано. Конечно, 40 — не возраст, но если сноровки нет, это сказывается. Здорово, что спустя несколько лет, когда клипы пошли в большом количестве, она появилась, и у нашего фильма, и до того любимого многими, поклонников заметно прибавилось.

Вообще, у Меньшова — только подумайте! — нет картины, которую бы не любили зрители. Он снял, например, две изумительные документальные ленты о кладбище, и мне жаль, что они, по-моему, всего дважды прошли по телевидению. Казалось бы, ну что можно там показать — кресты да могилы, но когда надгробный памятник оживает и ты видишь этого человека молодым, энергичным, такая боль вдруг пронзает: кого мы теряем.

Естественно, то, что люди уходят, — это нормально, но когда смотришь на изваяние, у тебя одно ощущение, а потом из него вдруг проглядывает лицо... ну, скажем, юного Яшина, который ловит мячи, и сердце невольно сжимается. Короче, это тот случай, когда лучше один раз увидеть, чем 100 — услышать, поэтому, если будет такая возможность, посмотрите эти два фильма — они изумительны.


— Ваш муж со мной не согласился, но картину «Зависть богов» я считаю совершенно антисоветской — вам так не кажется?

— Нет, не кажется. Эта лента тоже была снята на сломе, когда общество разделилось, и там было роздано всем сестрам по серьгам...
 

«Москва слезам не верит»: Алексей Баталов, Вера Алентова и Владимир Меньшов 30 лет спустя

Задача была такая, ведь это ужас, до какой степени вошла в нашу жизнь политика и эти бесконечные выяснения: «Ты за кого?». — «А ты за кого?». Из-за партийных разногласий разваливались даже семьи, люди разводились. Это были очень интересные годы, каждый горячо отстаивал свою точку зрения, а кто в результате прав оказался? Не знаю, и вы не знаете. Всех только время рассудит и, полагаю, неблизкое.

Думаю, вообще, чтобы о чем-то судить, нужно, во-первых, остыть, а во-вторых, просто отойти немножко подальше, чтобы на все посмотреть со стороны. Вот, скажем, когда я меняю обои или что-нибудь крашу, непременно должна посмотреть на это как следует и заняться чем-то другим, а потом прийти и окинуть все свежим взглядом. Так же и любая картина, если она несет какую-то человеческую боль и нагрузку (тем более, как вы говорите, политическую)... Нет, я не считаю, что фильм «Зависть богов» антисоветский.

— Какое мощное, тем не менее отражение жизни целого поколения получилось — узнаешь все...

— Я, кстати, опять не уверена, что Меньшов не опередил время. Может, эту картину тоже надо было чуть попозже снимать, потому что критики снова встретили ее в штыки. Не было вообще меньшовского фильма, который бы они приняли, а вот люди их любят.

— Ну не для критиков же он снимал — правда? Для людей!

— Безусловно, а с критикой сейчас вообще какая-то несуразица — и с театральной тоже.

— По-моему, ее просто нет...

— Как-то иначе их учат, что ли? Такое у них ощущение, что критик все почему-то знает, но почему он в курсе, а я нет — может, я тоже кое-что понимаю. Ну или хотя бы мы оба в чем-то осведомлены: вы знаете одно, я другое, — уже любопытно, можем поговорить, а если один всеведущ, а другой где-то внизу и ничего не смыслит, то и разговаривать бесполезно.

Нет, определенно, я думаю, их как-то иначе учат — в этом все дело. Без какого-то элементарного уважения к другому человеку (я уж не говорю — к его труду!), к чужому мнению, к иному способу выразить то, что на душе накипело.

Ну ладно, оппонент делает это не так, но в схожем случае Вольтер сказал: «Я не разделяю ваших убеждений, но готов отдать жизнь за ваше право их высказывать». Нет, у нас такого права никто не дает — ну как это? Даже если чего-то я не приемлю, человек имеет право так думать? Он вправе мыслить, как у-год-но, потому что каждый из нас — индивидуум, личность, которую уважать нужно с младых ногтей.

— Вы обмолвились, что немножко французским владели, — при общении с Депардье это вам помогло?

Вера Алентова и Жерар Депардье в фильме Владимира Меньшова «Зависть богов», 2000 год

— Нисколько. К тому времени я уже все забыла, но были моменты, когда язык выручал, — в ситуации крайней в памяти все всплывает. В том же Брюсселе, я бегала по аэропорту и щебетала по-французски, — а что делать? Меня поняли, и еще был случай, когда мы прилетели в Италию с Ирочкой Муравьевой... Сначала к нам подошли две овчарки и обнюхали, как потом выяснилось, искали наркотики. Мы же еще не знали...

— ...что это...

— Ну да, тогда наркотиков у нас не было, и мы не поняли, для чего собаки. Так вот, поскольку никто нас не встретил, я мгновенно заговорила по-французски. Сказала, что мы актрисы, что нас должны встретить. Мне объяснили: «Вас ожидают, к сожалению, в другом аэропорту. Потерпите, через пару часов за вами приедут». Я все поняла, но как только эта информация до меня дошла, мгновенно все мои лингвистические познания отключились. Кстати, нам тогда совсем не давали денег — вообще никаких.

— И действительно: зачем советским актрисам деньги?

— Незачем... «Получите там!» — сказали. Только представьте себе: сидим в аэропорту два часа и ждем, пока за нами приедут, а платно же все: без денег ни водички попить, ни отлучиться куда-нибудь невозможно... По возвращении я устроила в Москве дикий скандал, и нам стали давать в сутки пять долларов...

— С Депардье тем не менее вы по-французски общались?

— Нет, конечно — только через переводчика.

— Обаятельный он человек?

— Очень. Большие актеры, как правило, все обаятельны, исключительно просты в обращении и в этом похожи.

 

— Ваши родители тоже ведь были актерами, но отец умер, когда вам еще и четырех лет не исполнилось. Ваша мама, я знаю, часто приговаривала, что все у Верочки хорошо будет, потому что Господь жалеет и оберегает сирот...

— Да (грустно), да...

— Тяжелое послевоенное детство наложило на ваше будущее отпечаток?

— Оно, Дима, у всех тогда было трудное, поэтому что уж там... Мне те годы запомнились прекрасными и счастливыми — не каждый, в конце концов, понимает, что ему досталось тяжелое детство. Это осознаешь, только когда вырастаешь, обзаводишься своими детьми и можешь им что-то приобрести, а когда появляются внуки и их можно побаловать еще больше, окончательно понимаешь: да, твое детство было, пожалуй, не самым легким. Ну а пока человек мал, окружающий мир видится ему в радужных красках, и так почти у всех детей, за исключением разве что детдомовских, которые без родителей очень страдают. Если вы почитаете биографии замечательных людей, увидите: практически у каждого из них было тяжелейшее детство — нищее, босое, голодное...
 

Дмитрий Гордон в гостях у Веры Алентовой и Владимира Меньшова в их подмосковном доме Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— ...но все равно счастливое...

— Да, как и фронтовая юность. На войне же и любовь была, и радостное восприятие жизни. Читаешь воспоминания о тех днях и удивляешься: все прекрасно! Поэтому, я думаю, дело не в том, что послевоенное, а в том, что детство.

— У вас сохранились какие-то обрывочные детские воспоминания — яркое пятнышко в той черно-белой хронике?

— Я, знаете ли, не очень рано себя помню, но разных моментов много. Правда, таких, чтобы с читателями поделиться, пожалуй, нет...

— Вы родились на севере, но потом вместе с мамой уехали в Украину...

— В Кривой Рог, где я пошла в школу — в музыкальную и обычную. Эти места во время войны под немцами находились... Напротив нашего детского сада стояла разбомбленная школа, и мы ходили туда гулять, пока нам не запретили — там нашли что-то взрывоопасное. Мне почему-то после севера, где в то время жило очень много эвакуированных ленинградцев, тяжело было. Видимо, к детям они относились теплее, чем на Украине Украине, как у вас говорят),

— Это красивая легенда, что в юности вы трудились разнорабочей?

— Нет, не легенда — я действительно поступила разнорабочей на меланжевый комбинат в Барнауле. После окончания школы подала документы в мед, потому что мама хотела, чтобы я стала, как дед, врачом. Остался последний экзамен — английский, который знала великолепно, но в это же время я показалась в Алтайский драматический театр — был такой в Барнауле. Отчим считал, что у меня есть все данные, и потихоньку от мамы, которая не хотела, чтобы я стала актрисой, говорил: «Показывайся — у тебя должно получиться». Конечно, меня взяли — а почему нет? Молоденькая, хорошенькая...

— Какое счастье — Алтайский театр!..

— Мама, работавшая в ТЮЗе, о наших интригах не подозревала. Радостная, я пришла домой и сказала: «Мама, у меня две новости — одна хорошая, другая плохая. Плохая — это то, что я недобрала баллов в мединститут» (а это был абсолютно сознательный шаг, потому что училась я хорошо, и мама была поражена тем, что, сдав в школе английский на пять, дочь на вступительном экзамене схлопотала трояк)... «Зато, — подытожила, — я теперь актриса вспомогательного состава Алтайского драматического театра».

Вот тут-то я получила по носу. Мама отрезала, что таких молоденьких и хорошеньких много и, если хочу быть актрисой, поступать надо ехать в Москву, потому что профессией следует заниматься всерьез, а валять дурака она мне не позволит. И велела: «Иди работай!».

Мне тем не менее было всего 17, и никто не хотел меня брать, потому что несовершеннолетним положен неполный день. С большим трудом я устроилась на Барнаульский меланжевый комбинат в ужасно шумный цех. Женщины-работницы к этому грохоту, видно, привыкли, а мне поначалу было крайне тяжело. Это счастье, что я трудилась четыре часа, потому что за восьмичасовую смену с ума бы сошла. Целый год была я там, что называется, на подхвате, и меня считали своей.


— В 61-м году вы поступили в Школу-студию при главном театре страны МХАТе, в котором блистали тогда корифеи — Тарасова, Яншин, Кторов, Станицын, Массальский, Ливанов, Степанова, Прудкин, Георгиевская, Зуева, Топорков... Они на вас как-то влияли? Вы ходили во МХАТ, смотрели спектакли?

Владимир Валентинович и Вера Валентиновна: душа в душу Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— Руководителем курса у нас как раз был Василий Осипович Топорков, и хотя появлялся он очень редко, любое общение с ним было счастьем. Он, кстати, поставил у нас старинный водевиль «Воздушные замки», где были заняты и я, и Володя — это наш дипломный спектакль.

Не всех, признаюсь, артистов студенты любили. Мы видели, что кто-то играет так, как уже нельзя, что Тарасова для Марии Стюарт стара, но относились к этому с пониманием. К слову, когда начинали учиться, родился уже «Современник», появилась «Таганка»...

— ...и с ними в немного затхлую театральную среду свежее дыхание ворвалось...

— Опять же пошел слом традиций, в результате чего пожилые актрисы перестали играть Джульетт, что, в общем, естественно и справедливо. Мы тем временем все подмечали. Молодым многое не дано сказать, они не всегда имеют на это право (вернее, всегда не имеют!), но видят очень зорко и точно.

Как на нас это действовало? Положительно, потому что мы понимали: вот так играть не надо, а к такому мастерству нужно стремиться. Само существование стариков было совершенно потрясающе.... Например, когда Топорков и Петкер сказали, что артист — это тот, кто может разложить коврик и сразу соберется толпа зрителей, и чем больше людей, тем актер лучше, они тут же, в своих костюмах, сыграли перед нами «Мертвые души»...

— Что, разложили коврик?

— Да, и это было изумительно — мы получили полное представление о том, что же такое актер.

— Сейчас так играют или эта школа утрачена?

— Играют, и хорошо. Во-первых, нынешние ребята куда раскованнее, чем были в свое время мы, да и вообще, люди гораздо менее сейчас зажаты. Вы же видите: телевизионщики ходят по улицам, берут интервью у прохожих и те абсолютно спокойно им отвечают. Раньше же все шарахались от камер в разные стороны, боялись.

— Раньше вообще от всего шарахались...

— Но от камер — тем более. Едва красный огонек загорался, человек начинал говорить, как робот: заученные слова и безжизненным тоном — я даже в фильме «Москва слезам не верит» это сыграла. Сейчас люди высказываются абсолютно спокойно, не дергаясь, — что уже говорить об актерах? Они вдобавок хорошо подготовлены и обучены.

Эти ребята, замечу, много работают — больше, чем в свое время мы, потому что, к счастью, снимается множество сериалов (наших, не, как когда-то, бразильских). У некоторых даже есть антрепризы. Почему «у некоторых»? Потому что они в основном рассчитаны на актеров популярных, известных, которых хотят видеть зрители, ну а поскольку в кругу популярных иногда попадаются и роли для молодых, они тоже там подвизаются, и это здорово. Хорошая антреприза — прекрасная школа!

— И тогда, и позднее МХАТ называли «кладбищем талантов». Скажите, у него была искусственно раздутая популярность, это был мертвый или, напротив, классный театр?

— Это, действительно, было кладбище талантов по той простой причине, что старики не хотели посторониться. Ну, например, Тарасова в свои 60 желала играть если не Джульетту, то кого-то вроде того, а была другая актриса, молодая, которая могла бы справиться с этой ролью не хуже... Ну как объяснить? Представьте себе, что в Китае главе государства лет 20, — это же невозможно!

— Исключено...

— Так же и во МХАТе юная героиня была немыслима. Не потому, что Тарасова плоха или какая-нибудь Иванова, Петрова...

«Юная героиня во МХАТе была немыслима, старики не хотели посторониться. Вначале ты выходил и говорил: «Кушать подано», потом твоя роль удлинялась до: «Кушать подано, сэр», еще попозже: «Кушать подано, сэр и господа»

— ...просто она есть — и все!..

— Это была данность! В начале ты должен был выходить и говорить: «Кушать подано», потом твоя роль удлинялась до: «Кушать подано, сэр», еще попозже: «Кушать подано, сэр и господа»... Наконец, ты дорастал до того, что у тебя было три реплики, но к тому времени, когда давали какую-то маленькую роль, актер, как правило, или спивался...

— ...или ему уже много лет было...

— ...или без обязательного тренинга он терял дарование. Театр ведь — это ежедневное взаимодействие со зрителем, возможность мгновенно увидеть реакцию зала и поправить то, что сделал не так. Это вообще великое дело, поэтому даже теперешние эстрадные артисты считают большой честью, если вдруг им повезет и их приглашают в драматические театры, а если какой-то бедолага сидит без ролей годами, откуда этому взяться? Все ведущие актеры между тем хороши, в прекрасной находятся форме, и почему они должны уходить? Так, кстати, было и на периферии. Я помню, моя мама сама отказалась от молодых ролей: сперва попросила не называть возраст своих героинь, а потом сказала, что больше играть их не будет.

— Редкое качество...

— Да, вы правы. Очень редко актриса сама уступала дорогу, тем более в то время, когда Ромео играл актер лет 45-ти — никак не младше...

— Кошмар!

— Да, но роль тем не менее трудная. Вот в нашем в театре Сережа Лазарев замечательно с нею справился — ему был 21, он тогда только-только Школу-студию МХАТа окончил. Они с Александрой Урсуляк были очаровательны, а самое главное то, что в зрительном зале обычно галдела эта кодла 13-летняя. Представляете, как трудно вынудить их замолчать? Тут же они сидели завороженные, верили актерам безоговорочно и были на их стороне...

— ...а что еще надо?

— Попробуйте-ка заставить 13-летних ребят слушать Шекспира. Мне скажут: это невозможно. Оказывается, возможно!


— На втором курсе мхатовской студии вы вышли замуж за однокурсника Володю Меньшова, которого преподаватели, говорят, считали абсолютно бесперспективным...

— Считали. Они ошибались...

— Вам их мнение в выборе не помешало?

— Господи, ну как любви что-то помешать может!

— Так сильно любили?

— Если бы не любила, не вышла бы замуж.

— Категорично!

— Ну а как можно спрашивать: сильно-слабо? Зачем бы я стала с таким мужем жить?

...Любви ничего помешать не может. Кто бы вам ни сообщал что-то нелицеприятное о любимой женщине, даже если это чистая правда, вы не поверите, потому что влюбленный и слеп, и глух. Говорят же: любовь — это болезнь. Возможно, и так, но она прекрасна, поэтому какое значение имело для меня мнение окружающих?

Алентова жила с Юлей в общежитии Театра Пушкина, Меньшов — в общежитии ВГИКа. Восемь лет они ходили друг к другу в гости

— А он мне нравится — да?

— Ну конечно, вдобавок не им, а мне делить с этим человеком жизнь. Вы знаете, я с детства была умной девочкой и как-то сразу умела отличать настоящее от показушного, а Володя, во-первых, был настоящий, а во-вторых, педагоги в нем не разобрались. Наверное, большое значение имело и то, что для меня никогда не существовало безоговорочных авторитетов, — так воспитала мама... Нет, безусловно, относиться к кому-либо с огромным уважением могу, но если считаю иначе, меня не переубедить никогда! Видите, все преподаватели в случае с Меньшовым ошибались, а я оказалась права. Большие мастера не видели того, что в нем было, и я поражалась, как они, такие умудренные опытом, могут этого не замечать.

— Ромм тем не менее разглядел...

— Причем сразу. Володя передал ему работы, и... Кстати, это довольно смешная история...

Понимаете, я считала, что мой муж гений (и, как показывает практика, не зря так считала — вот!). После выпуска я осталась работать в Москве в Театре имени Пушкина, а он уехал в Ставрополь, но перед отъездом переговорил с Роммом и понравился ему. Михаил Ильич сказал: «Подготовьте какие-нибудь работы и принесите». Посвящать его в бытовые подробности, объяснять, что отправляется в Ставрополь, Володя не стал — какое, дескать, это имеет значение?

Прошло, наверное, полгода или месяцев пять с небольшим, он что-то сделал, прислал мне, и я звоню Ромму: «Михаил Ильич, с вами говорит жена Володи Меньшова». Он искренне удивился: «Какого Володи?». — «Как, — потрясенно воскликнула я, — вы его разве не помните? К вам приходил безумно талантливый мальчик, я должна передать вам его работы». Очевидно, в моем голосе он что-то услышал, потому что тут же дал задний ход: «Приносите».

Не думаю, что Ромм согласился посмотреть их только потому, что я так отреагировала, — просто вера в Меньшова была у меня сумасшедшая, и мэтр был ею сражен. Передаю вам свои ощущения: Володя был самый интересный на курсе мальчик — 100 процентов. Самый умный, начитанный, любознательный, увлеченный...

С дочерью. Когда Юля Меньшова подросла, то призналась, что в детстве ей очень не хватало маминого внимания

— ...и самый, очевидно, настоящий?

— Нет, и другие настоящие были, но это еще не все... Мне, например, требовалось, чтобы с избранником не было скучно, чтобы в нем был интеллект. Мне много чего нужно, понимаете?

 

— Все ваши однокурсники между тем получили хорошее распределение: кто во МХАТ, кто в «Современник», — а вы и Меньшов ушли фактически в никуда. Почему?

— Дело в том, что на втором курсе меня уже готовили в составе МХАТа для поездки в США со спектаклем «Кремлевские куранты». Хотели омолодить состав, поскольку юную девочку Машу тоже играла артистка...

— Как эту актрису звали?

«Я всегда была абсолютно уверена, что все у нас будет хорошо. Я очень верила в Володю, но маленький ребенок, усталость, безденежье семейной идиллии не способствовали»

— Маргарита Анастасьева. Милая, прелестная, она очень хорошо свою роль играла... Короче, я никуда не поехала, однако по возвращении театра все равно должна была в этот спектакль ввестись. Рассудили так: «Вот вернемся, и пусть играет — да ради Бога!». (Недоуменно). Что произошло, как?.. Володя тогда сказал: «Я тебе испортил карьеру»...

— Оказалось, что не испортил...

— ...даже наоборот, но... Понимаете, поскольку я была замужем, незадолго до выпуска заикнулась преподавателям о Меньшове... «Как же Володя?» — спросила. «Ну, конечно, никто молодую семью рушить не будет», — пообещал мне Вениамин Захарович Радомысленский, наш ректор, и мы успокоились. Естественно, ребята, которые чувствовали, что никуда не устроятся...

— ...подсуетились...

— Не то что подсуетились — они показывались. Как только заканчивался учебный год, все театры устраивали показы: смотрели студентов и кого-то обязательно брали, но поскольку мне был гарантирован МХАТ, я никуда не ходила. Когда же подоспело распределение, выяснилось, что я, Меньшов и еще два самых захудалых студента не приглашены никуда. Для меня, которая шла первым номером, это была пощечина, вызов...

— ...еще бы...

— ...а я, надо сказать, человек со сложным характером, поэтому выяснять, что случилось, как и почему, никуда не пошла. Володя уехал в Ставрополь, потому что была там возможность поставить спектакль (к тому времени он уже режиссурой увлекся). Вообще, с третьего курса Меньшов мог перевестись во ВГИК (может, учился бы не у Ромма, но потом все равно бы к нему перешел), однако... Ему сказали: «Не нужно. Закончите, вам это поможет», — и он подумал: «А в самом деле...». Правда, когда получил диплом на руки, выяснилось, что три года ему нужно обязательно отработать.

...Ситуация была очень сложная. Пока я судорожно решала, что делать, выяснилось, что в Театре Пушкина...

Вера Алентова и Игорь Бочкин в спектакле Театра Пушкина «Варшавская мелодия»

— ...есть вакансии...

— Нет, не закончен показ, и мы с Димой Чуковским, внуком Корнея Ивановича, быстро туда рванули... У нас был замечательный фехтовальный номер (знали, что главный режиссер этого театра Борис Равенских любит движение) плюс я что-то сыграла, и меня взяли. Чудо!




— Итак, вы поселились в общежитии Театра имени Пушкина, родили там дочь, а муж сначала жил в Ставрополе, а потом — в общежитии ВГИКа... Восемь лет, получается, вы ходили друг к другу в гости, но не всегда, наверное, его к вам пускали — ведь правда?

— Да, Володе действительно не разрешали у меня оставаться, потому что общежитие для семейных не предназначалось, и меня поселили в комнате с другой актрисой. Это тоже была проблема, а потом опять произошло очередное чудо, одно из многих в моей судьбе.

Секса в СССР не было, но на советский экран он все-таки периодически просачивался. Алексей Баталов и Вера Алентова, «Москва слезам не верит», 1979 год

Нашему рабочему сцены выделили квартиру, и его комнату в коммуналке пообещали мне (к этому времени все из общежития, кроме меня, получили жилье). Наверное, в первую очередь его тем давали, кто жаловался на бытовые условия, — не зря говорят: «Дитя не плачет — мать не разумеет».

Я же играла главные роли, но никогда не умела — и сейчас не умею! — просить... Не потому, что такая хорошая, — просто не люблю плакаться, объяснять ситуацию, но у меня уже был ребенок, и я беспокоилась, что детский плач мешает коллегам жить, готовиться к очередным ролям и так далее...

Короче, посулили мне комнату, и вдруг приходит жена этого рабочего сцены: «Верочка, к нам приходили люди со смотровым ордером». Я к директору: «Как же так, вы же мне обещали...», а он: «Возьми какого-нибудь народного артиста, беги в Управление культуры и скажи, что так, мол, и так». Но если человеку уже смотровой ордер выдали, кого с собой ни бери, ничего мне не светит.

Я бы еще очень долго ни на что не претендовала, если бы моему мужу разрешили со мной в общежитии жить, но это казалось несбыточной мечтой. Господи, я столько лет не могла ничего добиться! Когда в общежитии освободилась шестиметровая комнатушка, просила хотя бы ее, но мне отказали: дескать, троих (у нас уже был ребенок) туда поселить нельзя, и вот опять неудача. В сумасшедшей панике я побежала в Управление культуры...

— ...с народным артистом?

— Одна. Там меня к какой-то милой даме направили, от безысходности я расплакалась... «Во-первых, — сказала она, — успокойтесь, а во-вторых, вам двухкомнатная квартира положена. Пишите заявление». Я написала, оставила эту бумажку и ушла, глотая слезы и ни на что не надеясь, а через год получила двухкомнатную квартиру, хотя всем, кто выехал раньше, дали освободившиеся комнаты. В результате я сумела прописать мужа, у которого постоянной московской прописки не было, — это тоже целая проблема! — и дочку: ну разве не чудо? Нам вообще в жизни встречалось очень много хороших людей, которые протягивали руку просто так, и буквально ниоткуда сваливалось счастье...

— Бытовые мытарства и неустроенность сводят романтичные чувства на нет быстро, и, мне кажется, у вас почти по Маяковскому произошло: семейная лодка разбилась о быт...

— Конечно, так и бывает, когда люди находятся в длительном напряжении... Я, если честно, всегда была абсолютно уверена, что все у нас хорошо будет, меня никогда не смущало, что мы живем в общежитии (даже в разных!), что нам трудно и мы так бедны.

— Духовная близость была, очевидно?

«Любую страсть можно показать, не раздеваясь и даже не целуясь, но поскольку времена изменились, наше кино изменилось тоже». Вера Алентова и Анатолий Лобоцкий, «Зависть богов», 2000 год

— Да, и опять-таки молодость... Молодость и вера — я очень в Володю верила, ну а когда мы, наконец, все получили, видимо, наступила реакция на перенесенные тяготы, что-то в наших отношениях сломалось... Маленький ребенок, безденежье — все это семейной идиллии не способствовало.

— Мучительно расходились?

— Совсем нет.

— Делить было нечего?

— Совершенно, хотя мучения, думаю, причиняет отнюдь не дележ нажитого. В принципе, когда говорят о страданиях, подразумевают муки душевные, а оба мы так устали, что посчитали благом для себя разбежаться: дескать, будет лучше, пожалуй, если поживем врозь. Поэтому-то гнетущих мыслей и опасений, что будет невыносимо, я не припоминаю...

— Простите, а какой-то запасной аэродром у вас был, вы знали, с кем будете дальше?

— Что вы! Думаете, я разошлась, потому что... Нет, ни у него, ни у меня абсолютно никого не было, и расстались мы не потому, что кто-то к кому-то ушел.

— Врозь вам понравилось?

— Лично я была просто счастлива и первое время словно на крыльях летала. «Господи, — мне казалось, — как хорошо и легко, как замечательно!». Мы все-таки бесконечно устали, а тут какая-то новая открылась страница.

Вскоре я выписала в Москву маму, что тоже помогло очень сильно, потому как представьте: мы с Володей вдвоем работаем, денег на няню нет — жуть! Через это многие молодые семьи прошли, а с мамой я была спокойна душой, знала, что мой ребятенок присмотрен и с ним все в порядке. Это тоже какую-то свободу давало — я могла, например, пойти на премьеру в другой театр, что-то там посмотреть, а не бежать сломя голову домой, едва закончилась репетиция или спектакль.

— По Меньшову все это время вы не скучали?

— Нет, совершенно.

В 2007 году Вера Валентиновна получила от Владимира Путина орден Почета

— Странно: так вроде любили, и ни капли не тосковали?

— Я же вам говорю: случился надрыв... Постепенно — вдруг! ничего не бывает — копилась усталость, неудовлетворенность, казалось: там непременно откроется какая-то другая жизнь — куда лучше той, что была...

— Ну и как — оправдались надежды?

— Другая жизнь и впрямь открылась, но она оказалась гораздо менее интересной, чем прежняя. На расстоянии чувства, что у нас были, выглядели намного мощнее, серьезнее, умнее, если хотите, чем те, к которым подсознательно я стремилась, но...

— Врозь вы три года жили?

— Чуть больше.

— И как же пришли к тому, что нужно соединиться опять?

— Это вызрело, выкристаллизовалось постепенно. Во-первых, все это время Володя меня не оставлял, очень часто виделся с Юленькой. Он вообще человек общительный, щедрый и из любых командировок приезжал к нам с горой подарков. Ну, скажем, если в Баку был, где знаменитый базар, мой дом кучей заполнялся зелени... Я умоляла: «Не вези ты все это, не нужно, мы не съедим с Юлей столько», но он все равно привозил...

Володя по-прежнему считал нас своей семьей, что естественно, да и я относилась к нему, как к родному. Мне даже в голову не могло прийти запретить ему видеться с Юлей: ни в коем случае! Более того, уже после того, как мы решили с ним разойтись, я прописала его в своей квартире. Все у виска пальцем крутили: «С ума ты сошла!», а я отвечала: «Вместе мы были так долго. Теперь у него начинается новая жизнь, так почему я ее должна ломать?».

Мы, хотя и жили отдельно, официально не расходились, поэтому спокойно, без всякой задней мысли, подали документы на прописку. Не было мыслей, что я могу этого Меньшова лишить, наказать как-то... Люди почему-то предполагают худшее, но ни у меня, ни у него подобных поползновений не было.

— Соединившись после разлуки вновь, вы стали друг другу ближе, роднее?

Вера Алентова — Дмитрию Гордону: «Зрители иногда видят меня рассуждающей о ролях, а делаю я это темпераментно, с позиции сильной женщины. В жизни же я человек абсолютно не приспособленный, но зачем об этом знать публике?» Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

— Отношения остались такими же, просто мы вернулись домой, и это было правильно. После столь долгого разрыва такое редко с людьми происходит, но позади было столько яркого, сильного, молодого, мудрого, бедного, что его хватило сполна, чтобы понять: это и есть твоя жизнь, а все остальное... Остальное — только усталость, которая понятна и простительна, потому что так трудно в те годы, когда я уже была ведущей актрисой, в театре, пожалуй, не жил никто.

Все наши имели поддержку родителей или еще кого-то, кто помогал им построить кооператив, а мы выплывали сами. Кооперативная однокомнатная квартира стоила 1200 рублей, двухкомнатная — 1700, но об этом не могло быть и речи, потому что в зарплату мне платили гроши. Володя получал стипендию и, чтобы мы могли как-то сводить концы с концами, устроился в булочную.

Во ВГИКе у него был замечательный педагог Кнабе, который его очень любил. «Володя, — сказал как-то он, — если вам с Верой когда-нибудь понадобятся деньги, имей в виду: я дам в долг», и однажды мой муж решил этим воспользоваться. Приехал к нему и с порога: «Георгий Степанович, вы одолжить обещали — мне очень нужно». — «Пожалуйста, сколько?». — «45 рублей». — «Сколько?». Убедившись, что не ослышался, Кнабе пришел в недоумение: «Зачем тебе эти полсотни?». — «У Верочки день рождения, — ответил Меньшов, — и я хочу купить ей французские духи». Тогда эту роскошь имели очень редкие женщины — богатые, а я была бедная, но с французскими духами. Как же такого мужа можно было не любить?

— Работа — признались вы в одном из интервью — всегда была для вас на первом месте, а семья — на втором: это так?

— Ну, когда вопрос звучит так, осознаешь, что понята неверно. Мы — дети послевоенные, росли, как сорняк. Наши родители не видели нас вообще: они постоянно работали, тем не менее мы выросли хорошими людьми. В нас сызмальства было заложено, что человек обязан трудиться, причем много — это было естественно. Мама внушала мне, что я непременно должна выучиться, получить образование и жить так, чтобы суметь обеспечить себя и своего ребенка. Я должна, должна — понимаете?

— Ну, конечно!

— Это вот чувство долга, привитое с детства, безусловно, хорошее, верное, но в наших детях, поскольку жили они уже в более свободное время, накопилась какая-то обида на нас, на это: «Я должна, должна!», из-за которого приходилось очень много работать. Естественно, все это делалось для того, чтобы чего-то достичь, идти дальше вперед, и не ради карьеры в нынешнем гнусном понимании, а ради того, чтобы стать умнее, что-то узнать самому и суметь передать это детям.

Хотелось не просто приготовить ребенку оладушки, что сумеет всякая мама (хотя и это, как потом выяснилось, очень важно!), но и быть ему интересной. Отсюда это стремление везде успеть, все увидеть, и потом мы же в замечательное жили время. Таганка, «Современник», Юрский читает стихи в библиотеке имени Ленина, в политехническом постоянно какие-то диспуты... Все это было крайне занимательно, ново, умно, поучительно, желательно для развития, и за всем надо было угнаться... В итоге получалось, что ребенок оказывался на втором плане.

Подмосковный дом Алентовой и Меньшова Фото Александра ЛАЗАРЕНКО

Если сейчас Юленьке предлагают роль и она заключает контракт, в нем обязательно оговаривает: дважды в неделю должна быть свободна, чтобы провести это время с детьми. Или Маша Аронова со мной делится: «Июль-август я не работаю — посвящаю их полностью детям».

— Раньше о таком нельзя было и мечтать...

— Нам это даже в голову прийти не могло — как это я скажу, что мне нужно уделить ребенку внимание...

— Перестанут снимать!

— Нет, как-нибудь я устроюсь и, конечно же, буду работать. Юлька моя не зря говорила, что она дочь полка, потому что сидел с ней то весь мой театр (девочки, и мальчики), то вгиковский курс Володи.

— Сегодня у вас есть по отношению к Юле какое-то чувство вины, ощущение, что чего-то ей недодали?

— Знаете, этого не было, пока она не призналась, что «в детстве мне очень тебя не хватало». Ну а вскоре, когда она сильно была занята (вела в очередной раз хорошую программу «Я сама»), я пришла сменить няню тогда еще маленького Андрюши и услышала от нее: «Не могу снять его с подоконника — он все время стоит там и ждет маму». Я, помню, сказала тогда Юльке: «Когда твои ребятишки вырастут, услышишь от них то же самое...».

...Это естественно — работающей мамы всегда не хватает... Было бы замечательно, если бы удавалось и дома сидеть, и работать, но так не получается.

— Вместе с Юлей вы играли в сериале «Бальзаковский возраст, или Все мужики сво...» — вам нравится дочь как партнерша?

— Актриса она хорошая, а такие, как правило, и партнеры славные.

— Простите за любопытство, но читателей это интересует... Скажите, во время съемок (имею в виду разные фильмы) вы целовались по-настоящему или понарошку?

— Странные вопросы задают иногда журналисты... Помню, на телеканале «Культура» смотрела любопытную программу «Апокриф», и там какая-то дама, видимо, критикесса, уверяла всех, что наши актрисы всегда скрывают свои ощущения и говорят, будто ничего не чувствуют, а вот западные охотно рассказывают прессе, что у них безумный роман с партнером или что они этим человеком увлечены... Во-первых, жизнь складывается по-разному, и наши актрисы тоже, бывает, увлекаются, замуж выходят или заводят бурный роман.

— Что же они — не люди?

— Мало ли что может быть, но масса коллег, к числу которых принадлежу и я, относится к этому как к работе и только... На программе хорошенькую девочку, молоденькую 22-летнюю актрису, спросили: «Неужели вам не хотелось бы, чтобы этот мужчина был с вами?». Она удивилась: «Зачем? У меня свой есть». Изумительный ответ! Мой случай точно такой же. Зачем? У меня муж прекрасный. Для чего мне этот актер? Только лишь для того, чтобы достоверно сыграть в фильме его возлюбленную, так я и без интима все, что нужно, сделаю. Даже если камера очень близко наедет, она увидит, что я с ним целуюсь по-настоящему.

— Актерская техника, да?

— Разумеется, и это не значит, что у меня голова пойдет кругом и теперь — все! Бывает, конечно, что «теперь все», что с мужьями разводятся, но зачем возводить это в принцип: если актеры целуются — значит, между ними что-то есть. Абсолютно ничего это не значит: назавтра — до свидания, и больше друг друга никогда не увидят.



— Еще вопрос на засыпку: трудно ли на съемочной площадке, в присутствии совершенно чужих людей, раздеваться?

— Трудно, не скрою — в нас этого нет. Сейчас молодые легко обнажаются, а в нашем поколении крепко-накрепко засело: это же неприлично. Помните, когда пришли мини-юбки? Я уже взрослой была девочкой, а вы, наверное, еще ребенком. У меня, скажу вам, прекрасные ноги, и мой муж говорил: «Ну чего ты боишься? Подними юбку повыше!». Я тем не менее укорачивала ее по сантиметру, понимаете? Я стеснялась!



— Лобоцкого вы не стеснялись?

— Нет — это другое. Тут то же самое, что с поцелуями, правда, все от партнера зависит (часто даже от стеснения человек может пошутить так — ну все!). Толя Лобоцкий удивительный в этом смысле — деликатный, чрезвычайно интеллигентный. Он ведь тоже передо мной раздевался — абсолютно так же, и мы в этом смысле с ним просто совпали. Никогда ничего лишнего, только то, что по роли необходимо. У нас сохранились великолепные отношения, хотя пресса писала: «Боже мой! Он разошелся с женой и теперь женится на Алентовой». Господи, вдруг я узнаю, что он действительно развелся...

— ...после таких откровенных сцен это не удивительно!..

— ...и женился на Юлии Рутберг. Я к этому отношения не имела, но публика-то иначе считала... Все обсуждали: «Вы видели, как целовались они на премьере?», а как же нам не расцеловаться, если был сумасшедший успех?

— Когда вы в столь откровенных сценах снимались, как будет муж реагировать, переживали?

— Да нет — это же он все придумал...

— ...на свою голову...

— Другое дело, что ни у кого из нас опыта таких съемок не было: ни у него, ни у меня, ни у Толи, ни у оператора. Кроме того, будучи не 20-летними, мы понимали, что нужно все показать и остаться целомудренными — не в том затоптанном уже и заплеванном, а в высоком смысле этого слова. Люди должны были понять: это большая благородная страсть, а не просто героиня решила изменить мужу.

— Вы, кстати, знаете, что многие мужчины по нескольку раз ходили в кинотеатры, лишь бы еще раз на вас посмотреть?

— Знаю, и письма я получала... Мужчины у нас далеко не все еще интеллигентны.



— Ваш муж утверждает, что на самом деле вы не такая сильная, какой выглядите на экране, — намного слабее и мягче: так это?

— Наверное, ему лучше знать. Вообще, когда меня спрашивают о моем характере, я говорю, что правильнее поинтересоваться у окружения, потому что ему со стороны виднее. Думаю, я сильна там, где уверена, и если уж убеждена в своей правоте, меня никаким авторитетом не сдвинуть. Впоследствии может оказаться, что страшно, увы, ошибалась, позднее раскаяние будет...

— ...но будет?

— Разумеется. Понять собственные ошибки и прощения попросить я в состоянии — корона у меня с головы не упадет. Подчеркиваю: настаиваю я на своем, только если досконально в чем-либо разбираюсь — скажем, в кино абсолютно доверяю оператору и режиссеру, зато в театре считаю себя куда более компетентной. Там существую гораздо дольше и как-то вникла, о сцене знаю не понаслышке. Сейчас молодые актеры спрашивают оператора: «А какой план? Какой крупности?», рассуждают о выразительности. Я молчу, потому что ничего в этом не понимаю, а вот в театре наоборот, и если готовлю на сцене какую-то роль, могу поспорить...

Зрители иногда видят меня рассуждающей о ролях, а делаю я это темпераментно, с позиции сильной — и имеющей право на эту силу! — женщины. В жизни же я человек абсолютно неприспособленный, но зачем это знать публике? С такой стороны меня видит только Меньшов, поэтому он прав: без него я бы, наверное, просто не выжила.

— Я знаю, что к возрасту вы относитесь философски, но смотрю вот на вас, на ваши прекрасные глаза, и напрашивается вопрос: как удается вам так хорошо выглядеть, в чем секрет?

— Секрет (улыбается) не сложный...

Знаете, я как-то читала интервью одной немолодой западной актрисы, и она то же самое, что и я, говорила: нужно всего-навсего захлопнуть рот и перестать есть. Весить следует столько же, сколько весила в 20 (ну, может, чуть-чуть побольше), — все остальное второстепенно.

Понятно, что человеку не 20, что у него морщины, тем не менее, если в этом тонусе остаешься, чувствуешь себя соответствующе. Нет ощущения: ну все, ни во что не влезаю, никому показаться нельзя. А ведь очень часто это меняет. Я видела много ровесниц, которые вздыхали: «Ты помнишь, какая я была в 40? Носила 46 размер, а сейчас у меня 54-й». Человек начинает себя стесняться, смущаться, а женщине просто необходимо выглядеть хорошо, быть элегантно одетой... Важно, чтобы вещи на ней сидели, а для этого нужно сохранить тот размер, при котором они не трещали по швам: это — самый главный секрет.

— Мне кажется, вы одиноки — я прав?

— Интересный вопрос. (Пауза). Нет, я не одинока, потому что семья у меня прекрасная, но у меня очень сложный характер, трудно взаимодействующий с людьми, в том числе с близкими... Это я за собой знаю смолоду, поэтому мне нелегко, вот вам и кажется, что я одинока.

www.gordon.com.ua