О Евтушенко скажем доброе слово

                        Б. Ахмадулиной¹

Со мною вот что происходит:

ко мне мой старый друг не ходит,

а ходят в мелкой суете

разнообразные не те.

И он  

не с теми ходит где-то

и тоже понимает это,

и наш раздор необъясним,

и оба мучимся мы с ним.

Со мною вот что происходит:

совсем не та ко мне приходит,

мне руки на плечи кладёт

и у другой меня крадёт.

А той -

      скажите, бога ради,

кому на плечи руки класть?

Та,

 у которой я украден,

в отместку тоже станет красть.

Не сразу этим же ответит,

а будет жить с собой в борьбе

и неосознанно наметит

кого-то дальнего себе.

О, сколько

         нервных

               и недужных,

ненужных связей,

              дружб ненужных!

Куда от этого я денусь?!

О, кто-нибудь,

            приди,

                 нарушь

чужих людей соединённость

и разобщённость

              близких душ!

1957

Л. Мартынову1

Окно выходит в белые деревья.

Профессор долго смотрит на деревья.

Он очень долго смотрит на деревья

и очень долго мел крошит в руке.

Ведь это просто -

правила деленья!

А он забыл их -

    правила деленья!

Забыл -

    подумать -

                   правила деленья!

Ошибка!

    Да!

   Ошибка на доске!

Мы все сидим сегодня по-другому,

и слушаем и смотрим по-другому,

да и нельзя сейчас не по-другому,

и нам подсказка в этом не нужна.

Ушла жена профессора из дому.

Не знаем мы,

    куда ушла из дому,

не знаем,

    отчего ушла из дому,

а знаем только, что ушла она.

В костюме и немодном и неновом,-

как и всегда, немодном и неновом,-

да, как всегда, немодном и неновом,-

спускается профессор в гардероб.

Он долго по карманам ищет номер:

"Ну что такое?

    Где же этот номер?

А может быть,

    не брал у вас я номер?

Куда он делся?-

    Трет рукою лоб.-

Ах, вот он!..

    Что ж,

        как видно, я старею,

Не спорьте, тетя Маша,

    я старею.

И что уж тут поделаешь -

    старею..."

Мы слышим -

    дверь внизу скрипит за ним.

Окно выходит в белые деревья,

в большие и красивые деревья,

но мы сейчас глядим не на деревья,

мы молча на профессора глядим.

Уходит он,

    сутулый,

                   неумелый,

под снегом,

      мягко падающим в тишь.

Уже и сам он,

    как деревья,

                   белый,

да,

 как деревья,

    совершенно белый,

еще немного -

    и настолько белый,

что среди них

    его не разглядишь.

1955

ОЛЬХОВАЯ СЕРЕЖКА

                 Д. Батлер

Уронит ли ветер

          в ладони сережку ольховую,

начнет ли кукушка

          сквозь крик поездов куковать,

задумаюсь вновь,

          и, как нанятый, жизнь истолковываю

и вновь прихожу

          к невозможности истолковать.

Себя низвести

          до пылиночки в звездной туманности,

конечно, старо,

          но поддельных величий умней,

и нет униженья

          в осознанной собственной малости -

величие жизни

          печально осознанно в ней.

Сережка ольховая,

          легкая, будто пуховая,

но сдунешь ее -

          все окажется в мире не так,

а, видимо, жизнь

          не такая уж вещь пустяковая,

когда в ней ничто

          не похоже на просто пустяк.

Сережка ольховая

          выше любого пророчества.

Тот станет другим,

          кто тихонько ее разломил.

Пусть нам не дано

          изменить все немедля, как хочется,-

когда изменяемся мы,

          изменяется мир.

И мы переходим

          в какое-то новое качество

и вдаль отплываем

          к неведомой новой земле,

и не замечаем,

          что начали странно покачиваться

на новой воде

          и совсем на другом корабле.

Когда возникает

          беззвездное чувство отчаленности

от тех берегов,

          где рассветы с надеждой встречал,

мой милый товарищ,

          ей-богу, не надо отчаиваться -

поверь в неизвестный,

          пугающе черный причал.

Не страшно вблизи

          то, что часто пугает нас издали.

Там тоже глаза, голоса,

          огоньки сигарет.

Немножко обвыкнешь,

          и скрип этой призрачной пристани

расскажет тебе,

          что единственной пристани нет.

Яснеет душа,

          переменами неозлобимая.

Друзей, не понявших

          и даже предавших,- прости.

Прости и пойми,

          если даже разлюбит любимая,

сережкой ольховой

          с ладони ее отпусти.

И пристани новой не верь,

          если станет прилипчивой.

Призванье твое -

          беспричальная дальняя даль.

С шурупов сорвись,

          если станешь привычно привинченный,

и снова отчаль

          и плыви по другую печаль.

Пускай говорят:

          «Ну когда он и впрямь образумится!»

А ты не волнуйся -

          всех сразу нельзя ублажить.

Презренный резон:

          «Все уляжется, все образуется...»

Когда образуется все -

          то и незачем жить.

И необъяснимое -

          это совсем не бессмыслица.

Все переоценки

          нимало смущать не должны,-

ведь жизни цена

          не понизится

                    и не повысится -

она неизменна тому,

          чему нету цены.

С чего это я?

          Да с того, что одна бестолковая

кукушка-болтушка

          мне долгую жизнь ворожит.

С чего это я?

          Да с того, что сережка ольховая

лежит на ладони и,

          словно живая,

                    дрожит...

                  К. Шульженко

А снег повалится, повалится...

и я прочту в его канве,

что моя молодость повадится

опять заглядывать ко мне.

И поведет куда-то за руку,

на чьи-то тени и шаги,

и вовлечет в старинный заговор

огней, деревьев и пурги.

И мне покажется, покажется

по Сретенкам и Моховым,

что молод не был я пока еще,

а только буду молодым.

И ночь завертится, завертится

и, как в воронку, втянет в грех,

и моя молодость завесится

со мною снегом ото всех.

Но, сразу ставшая накрашенной

при беспристрастном свете дня,

цыганкой, мною наигравшейся,

оставит молодость меня.

Начну я жизнь переиначивать,

свою наивность застыжу

и сам себя, как пса бродячего,

на цепь угрюмо посажу.

Но снег повалится, повалится,

закружит все веретеном,

и моя молодость появится

опять цыганкой под окном.

А снег повалится, повалится,

и цепи я перегрызу,

и жизнь, как снежный ком, покатится

к сапожкам чьим-то там, внизу.

1966