Московское "торговое дело" прошлого века: все не так просто...

Издательство "Новая газета"  несколько лет назад выпустило книгу известного журналиста Анатолия Рубинова "Мы жили так..." В некоторых очерках он пытался переосмыслить казалось бы известные всем факты. Вот один из таких очерков.

     Соблазненный и расстрелянный

Директора знаменитого "Гастронома" № 1 ("Елисеевского") Юрия Константиновича Соколова приговорили к расстрелу. За то, что он получал и давал взятки. Не помню точно суммы: то ли 300 000 рублей получил, а 200 000 дал, то ли наоборот. Весь час, который председатель суда читал обстоятельный приговор, оторопелая публика стояла, не смея ни присесть, ни выйти. Замершие в неподвижности люди перестали вдумываться в точнейшие арифметические расчеты — ждали рокового, уже назначенного итога задачки.

Но к нему еще не подошли, когда в переполненный зал внезапно вошли, стараясь не греметь, люди в военной форме. Они заполнили собой единственное свободное место — за скамьей, на которой чуть ли не месяц сидели пятеро бывших работников "Елисеевского". А когда было произнесено: "К исключительной мере наказания", военные зашевелились, открыто загремели железом и все поняли, зачем они явились: немедленно надеть на главного обвиняемого наручники. Только они заранее знали тайну еще не произнесенного приговора. Впрочем, одни ли они?

Удивительно, но все-таки объяснимо то, что публика пропустила всё об участи остальных четверых. Только потом, когда люди опомнились, стали испуганным шепотом спрашивать соседей: "А сколько дали тому, сколько другому?" Но это уже было после шквала овации... Когда чтение приговора, лишавшего жизни одного из присутствовавших здесь же людей, закончилось, с разных концов зала вдруг раздались восторженные, долгие аплодисменты — как когда-то, в другой обстановке упоминалось в докладе имя вождя народов. Такая реакция на обещание смерти своему сослуживцу и коллеге вызвала в зале тайный ужас. Рукоплескал, вокруг открыто предавали ближнего — чтобы сохранить жизнь себе? Спешили продемонстрировать суду свою высшую честность?

Было известно, что на первое и заключительное заседания суда пригласили, главным образом, директоров крупных магазинов — те поняли, что то были намек и угроза. Явились все: боялись не откликнуться на именное любезное приглашение. Кто-то постарался раздать как можно больше именных любезных приглашений — так много, что люди в пальто сидели на лавках в превеликой тесноте, как в колхозном клубе, когда туда приезжали артисты из самой Москвы. А журналистам давали пропуска трудно, неохотно, дескать, поймите: в Бауманском районном суде мест мало.

Но после оглашения приговора из зала, в котором только что разрядилась молния, выходили не только напуганные, побелевшие от страха исправно одетые мужчины и женщины неопределенного возраста — явно торговые работники, которые тогда не старались выделиться, показать свое благополучие и одевались в будни подчеркнуто серо. Только самые бывалые воровки с большим стажем развешивали квашеную капусту в брильянтовых кольцах на пальцах и задирались с каждым покупателем.

Из зала выходили и молодые люди спортивного вида, они явно делали вид, что не знакомы между собой. Вероятно, это они восторженно хлопали — создавали атмосферу. Их было много. Наверное, потому, что торговый судебный процесс был политическим.
Первая драматическая реакция на него последовала через несколько дней. Пошел слух, что покончил с собой директор другого знаменитого "Гастронома" — № 2, что на Смоленской площади.

Знающие люди рассказывали, как это случилось. Ожидая ареста, земляк и личный друг одного из крупных торговых деятелей Сергей Гарегинович Нониев спешно отправил жену на родину, в Тбилиси, и приготовился к внезапному ночному стуку в дверь. Когда глубокой ночью шумно затопали за ней, он, наверное, еще успел поговорить с кем-то по телефону: еще не остывшего, но мертвого его нашли у телефонного аппарата. Трубка еще продолжала пульсировать частыми гудками "занято", "разговор окончен". Предполагали, что он принял смертельную дозу яда, чтобы отвести угрозу от своего друга, потому что, вероятно, решил, что к тому подбираются через него.

...Директора самого знаменитого магазина знал весь московский бомонд: первейшие властители дум, порядка, сцены, моды, здоровья. Иногда на премьере балета в Большом театре двое, празнично разодетые и ароматные, встречаясь глазами, на мгновение задумывались, здороваться ли: что-то знакомое, но не вспомнить, где встречались — или в гостях, или в Больших Кабинетах, а, может быть, просто было одностороннее видение на экране в кино или по телевизору. С опозданием спохватывались и про себя улыбались — да в "Гастрономе" же! В креслах тесной приемной со стенами из мореного дуба, в ожидании входа в кабинет к истинному властителю лучшей на свете еды.

Ожидание было всегда долгим, оно состояло из двух частей с паузой для разговоров. В первой части — после улыбок и приветствий — хозяин, сидевший в белейшем халате поверх теплой стеганки и в пыжиковой шапке, экономно, парой букв записывал названия продуктов, потом диктовал с бумажки кому-то по телефону.

В заключительной — быстро входила со свежим свертком энергичная женщина, дивно пахнувшая отменной колбасой или букетом аппетитных сыров. Немного смущенный посетитель с замкнутым лицом озабоченного человека важно выходил с модным в ту пору "дипломатом", а женщина, уже без свертка, юрко выбегала чуть раньше — с тем чтобы через короткое время проделать очередной фокус с исчезновением свертка.

Директор, с лицом человека открытого и разговорчивого, гордился идущими к нему на поклон знаменитыми посетителями, но не предавал их, однако их визитные карточки со стола не убирал. Может быть, в глубине души посмеивался над ними? Визитки заместителей министров и председателей государственных комитетов, известных писателей, генералов, артистов, легендарных врачей, телевизионных дикторов лежали на столе то стопкками, то веером. Глазастые посетители могли, прищурившись, разобрать крупные буквы фамилий. Некоторые особо доверенные люди звонили директору по прямому телефону, минуя секретаря.

И посетители слышали, как он, прервав беседу, отказывается от услуг какого-то заботливого человека, настойчиво предлагающего путевку на круиз по Средиземному морю ("Спасибо, я понимаю, что деньги небольшие и они окупят себя, но, поверьте, некогда идти в отпуск, спасибо"), приглашающего на просмотр американского фильма в Госкино, чудом попавшего на один только день ("Знаете, а я уже смотрел, и дочь с зятем видели, но все равно спасибо"), на премьеру в театр "Современник" ("Знаете, как раз в этот вечер занят — я сам позвоню, когда выдастся свободное время"), провериться на компьютерном томографе ("Хорошо бы, но все, знаете ли, некогда, хотя я и понимаю, что болезни запускать нельзя"), купить только что поступившие туфли фирмы "Саламандер"("Спасибо, хорошая фирма, но я все-таки предпочитаю "Топман")...

Соблазняемый всеми, Юрий Константинович стал в Москве великой силой. Ему доступно стало всё. Побаивался он одного только человека — Зару Сумбатовну из аппарата заместителя председателя Моссовета, которая звонила по второму прямому телефону, прямейшему, который пробуждался редко, и тогда директор переспрашивал, чтобы не ошибиться, записывал новую фамилию человека, которого ему предлагалось впредь любить. Не знаю, кто бы выдержал такое испытание властью, которую предлагают со всех сторон. И когда в "Литературной газете" задумали — с помощью торговой инспекции — проверить слух, что в первом "Гастрономе" покупателя обвешивают первостатейно, избалованный Соколов возмутился — не славами, а только движением бровей.

Он коротко и заносчиво распорядился не принимать контролеров, нагрянувших без предупреждения. Напуганные протестом инспекторы уже готовы были подчиниться, стали собирать свои чистые бумаги. А наивные корреспонденты, тоже немного заносчивые, уже готовы были последовать распоряжению, но только после подписания акта о том, что проверку запретил тот, кого проверяют. И уже достали чистые листы, чтобы писать.

Не ведая юридических правил, корреспонденты случайно попали в самую точку! Оказывается, отказ от проверки торговой инспекцией грозил уголовным наказанием. Уж лучше бы заносчивый Соколов проявил бы тогда последовательность в своей суровости — его сняли бы с работы, но он остался бы жив. Однако он, оскорбленный подозрением, подумал секунду, решительно пошел в комнату с телефоном, с кем-то коротко переговорил, вернулся насмешливый и сказал небрежно:"Валяйте — проверяйте!".

Инспекторы действовали умело и почему-то подчинялись людям из газеты. Они предлагали распотрошить именно те картонные коробки, которые предназначались к новогоднему столу для работников Моссовета и принципиальных сотрудников редакции хваленого сатирического киножурнала, который, не жалея сил, боролся за чистоту и порядок повсюду.

Содержимое коробок попадало на весы, вокруг которого стояли пришлые люди, сотрудники "Стола заказов" и человек в белом халате и в пыжиковой шапке. Производились расчеты и сопоставлялись с чеком: всюду оказывался так называемый недовес...

Заносчивых представителей городской элиты, получавших потайную льготу, беззастенчиво объегоривали! Равномерно и понемногу. Меньше, чем в уличном магазине, но там обвешивали при продаже "Докторской" колбасы, напичканной размоченным картоном, а здесь был в обороте упругий венгерский сервелат, шейка, которую в глаза не видели москвичи — ее выпуск тогда наладил "спеццех" Микояновского мясокомбината. Не буду скрывать, что сотрудникам газеты доставило удовольствие несомненное доказательство того, что обманывают даже власть, даже гордую от собственной принципиальности привилегированную киностудию.

У директора магазина вид был тоже довольный, но по иной причине: он знал, какое у нас настроение будет завтра...

Назавтра утром звонили все редакционные телефоны: главного редактора, его заместителей, мой, моих коллег. Нет смысла рассказывать, о чем говорили мне мои коллеги, с которыми я не виделся годами, однако я сделал открытие, что у некоторых, даже у тех, кто писал на возвышенные темы — о театре или о науке, прекрасные знакомства в низменной торговле. Однако важны не эти мои частные впечатления, а то, что последовало за звонками моему начальству Важных Лиц по городскому телефону и, главное, по кремлевскому — по "вертушке".

После них начальство снова и снова вызывало меня и мягко высказывало ту философскую мысль, что, пожалуй, нет резона писать об уникальном магазине, который не типичен для советской торговли — в пору "временных продовольственных трудностей", когда из всех ближних городов в Москву наезжает "колбасный десант", лучше все-таки писать на масштабные темы... Короче говоря, статья о происшествии в отделе заказов "Елисеевского" написана не была ...

Если не считать одной случайной встречи, то с Юрием Константиновичем Соколовым следующий раз мы увиделись в суде. В первый многолюдный день он меня, конечно, не мог заметить. Посмотрели мы друг другу в глаза перед началом второго заседания. Зал был пуст, в нем сидели только измученные горем родственники пяти подсудимых, но посторонних — на открытый процесс! — не пускали. Он явно узнал меня и проводил грустным взглядом. Что он думал обо мне? Наверное, что я теперь отомщу ему и распишу...

Но о суде я не написал ни слова. Я начал менять мнение о нем после первой же фразы его выступления. Соколов начал читать по тетрадке. Не помню точные его слова, но их смысл был в том, что теперешние порядки в торговле делают неизбежными взятки, обвес покупателей — для того, чтобы получить товар и выполнить план, надо расположить в свою пользу и наверху и внизу, даже шофера, который везет продукты...

Составлена первая фраза была очень точно, но председательствующий прервал подсудимого: дескать, на суде запрещено читать, суд ведется в устной форме — подсудимый, отложите тетрадку и говорите своими словами. Подсудимый своими словами сказал, что на неизбежные взятки деньги брались не с обвеса — обвешивают в любом магазине, деньги брались благодаря тому, что магазин наладил сохранность полученных продуктов. В магазине добились отличного состояния холодильных и морозильных устройств, это давало возможность экономить на усушке и утруске — на них отчисляется великий процент. Хозяйственность позволяла получать лишние деньги.

И это было правдой, потому что "Елисеевский" был на продовольственных базах не единственным получателем, но даже в переполненном зале магазина с роскошными амурами на потолках рядовой покупатель приобретал самые свежие, хорошо остуженные продукты. Покупатель стремился к "Елисеевскому", потому что там не продавали порченого товара.

В городе следили за процессом, неведомо от кого получая информацию из пустого судебного зала. Настроение горожан постепенно менялось — от злорадства к пониманию того, что за процедурой возмездия отдельных обманщиков кроется что-то более серьезное. Но до отчетливого понимания, что дело было вовсе не в том, что, наконец, началось наведение честности в магазинах, прошло немало времени.

Отчего мы все такие несмышленые? Почему нас так просто обдурить?

В самом деле, если взялись за наведение честности в торговле, то почему борьба проходила только в избранных московских магазинах, если воровали во всех? Министерства торговли — республиканские и союзное — тоже иногда сотрясались от извержения мелких вулканов, но они были частные, закрытые. Почему не трясли их, если в каждом городе был свой "елисеевский", который тайно, но явно снабжал свою элиту? Почему не наводили порядок в министерствах торговли — можно было подумать, что общая торговая вороватость и тайные магазинные привилегии не зависели от них. Впрочем, действительно, не зависели — потому что это было следствием гораздо более веских причин.

В Москве стали методично крушить городскую торговую верхушку, которая была совсем не самой вороватой в стране. Разоблачили еще один магазин, который тайно обслуживал партийных и советских сановников — на проспекте Калинина, арестовали нескольких вторичных руководителей московской торговли. Наконец во время однодневной задуманной отлучки из Москвы члена Политбюро, первого секретаря МГК КПСС В.В. Гришина был арестован начальник Главного управления торговли Моссовета Н.П. Трегубов.

Тот, кто знал об однодневной отлучке Гришина, понимал, но никому не говорил, что дело не в "Елисеевском", не в "Новоарбатском" гастрономе, не в городской торговой верхушке, а в заоблачной борьбе за высшую власть в стране. Страшно было кому-то сказать о своих подозрениях, что зловещий Андропов из своего скрытного ведомства расчищает себе место при живом, но пришедшем в маразм Брежневе.

Суд над Соколовым начался за десять дней до его смерти. Трегубова арестовали вскоре после этого. Только в одном-двух печатных органах были отчеты о прошедшем над ним суде, крикливые, невнятные. Тогда впервые появилось в отечественном применении итальянское слово "мафия", но мало кто знал, что она натворила, как обогатилась. На место арестованных торговых деятелей и снятых с работы стали спешно привозить из мелких городов им замену, в большинстве своем неопытную, мало понимающую торговлю большого города и вообще не знающую географию Москвы. Но это считалось, наоборот, заслугой — боялись круговой поруки, подозрительных знакомств.

Привезли из небольшого городка на Камчатке человека, которому поручили организацию торговли в мегаполисе, в котором он знал только два административных здания и считал, что Сокол и Сокольники — это одно и то же. Он знал еще и один жилой дом — на Набережной — главным образом, из романа Юрия Трифонова. Попросил квартиру в нем. И получил! А потом быстро был переведен куда-то, потому что оказалось, что он не знает не только московскую торговую географию.

Новички из числа провинциальных торговых деятелей получили просторные квартиры в лучших московских домах с помощью устройства "выездной торговли", когда редчайший дефицит стали доставлять не на дом — прямо в кабинеты полезных учреждений, успешно налаживали выгодные связи. Уже через полгода московской жизни их родственники и знакомые в обход всяких очередей тоже начали получать квартиры, отнюдь не самые худшие. Но особенно успешно они действовали в период первых кооперативов.

Став чиновниками городской власти, они сначала содействовали всяческим "совместным предприятиям", помогали им отвоевывать самые выгодные места, а потом незаметно сами перешли туда. Организовалась истинная мафия.

О ней можно узнать гораздо точнее за рубежом. В Берлине один соотечественник, пользуясь своей безопасностью, хвастался своей былой ловкостью и насмехался над глупостью окружающих, которые верят всему. Он рассказывал о том, сколько ему стоило получение сначала квартиры, а потом паспорта — для себя, для будто бы разведенной жены, для сыновей. Называл имена "берущих". Рассказывал, сколько долларов он получает за сдачу своей московской квартиры. Гораздо больше, чем платит в Германии за квартиру, которую снимает его дружная, ловкая семья. Юрия Константиновича Соколова он не застал — приехал тогда, когда его и Трегубова уже второй раз заменили привозными начальниками, но насмехался над тогдашней "мафией" и уверял, что, действуя по прежним меркам, сейчас под "вышку" можно было бы подвести о-очень, о-о-очень много народу. Он заходился в хохоте: Соколов триста тысяч получил, двести тысяч отдал!

Удивительно, но он неплохо знает многие обстоятельства дел осужденных. Будучи доверенным человеком, благодаря тому, что у него не было видимых знакомств в Москве (на самом деле были — и благодаря ним он получил лестное, выгодное приглашение жить и работать в Москве), с ним говорили откровенно. Сведущие люди объяснили, что не сомневаются, что по меньшей мере упомянутые двое торговых деятелей пострадали примерно так, как прохожий, которого убили, когда подложили бомбу под банкира, к которому у заказчика имелся счет.

Он приводил аргументы. Соколова судил вовсе не Бауманский районный суд — в его помещении неправедно, нарушая закон, проводил процесс Верховный суд РСФСР. Ему положено было рассматривать самые тяжкие преступления — например, "за измену Родине", за серию убийств несовершеннолетних. Судьбу Соколова и четырех его товарищей не доверили даже городскому суду, хотя это было банальное дело о взяточничестве, которое никак не повлияло на улучшение торговли в Москве. Судили Соколова, но имели в виду Гришина. Арестовали и тайно судили Трегубова, но целились только по Гришину. Его запугивали и арестом директора магазина в Сокольниках — родственника жены председателя исполкома Моссовета В.Ф. Промыслова. Не успели...

Юристы и тогда удивлялись необыкновенной суровости смертного приговора Соколову. За все его преступления тогдашний Уголовный кодекс предусматривал от 8 до 15 лет заключения. До Берлина дошел слух, что ему было обещано послабление, если он на суде скажет то, что "нужно". Он сказал, но обещание выполнено не было.

Нельзя забыть те минуты, когда суд, сделав свое дело, удалился из зала. Публику попросили выйти. Потрясенная, послушная, она это сделала с готовностью и осталась возле здания суда. Но несколько человек с испуганными глазами застряли, не могли уйти из зала раньше, чем живой — пусть неправедный! — человек пройдет свои последние оставшиеся ему шаги. За высокомерие, в котором был виновен не только он, за обсчет, за обман, даже за взятки, пусть большие, люди все-таки лишили не ими дарованной жизни другого, себе подобного.

Закованный в наручники, эти последние шаги со второго этажа суда, а потом — к зеленой машине с решеткой взамен окна — он делал тяжко, словно разучился ходить, словно бы и на ногах были металлические цепи. Когда машина стала выбираться из двора, какой-то очень похожий на Соколова мужчина — по всей видимости, брат — крикнул ему вдогонку:
— Юра, прощай!
А какая-то молодая женщина:
— Юра, до свидания!
Свидания не было. Приговор привели в исполнение.

А через 11 лет в Москву вернулся "глава торговой мафии" Николай Петрович Трегубов. Когда-то блистательный человек среднего возраста, начавший свою трудовую жизнь учеником повара, он вернулся жалким стариком, но не смирившимся. Он отсидел весь положенный ему срок, но так и не убедился, за свои ли прегрешения он отбывал наказание, почему к нему годами приставали с вопросами о Гришине, а последнее время забыли. Потом бросили его, не отвечали на письма даже те, кто в свое время домогался знакомства, — теперь же они люди отнюдь не последние. Раньше он видел их в своей приемной, искательных, ловящих улыбку, сидящих на краешке стула в его кабинете — теперь они недоступны и увидеть он их может только по телевизору.


Может быть, его арест, долгое сидение в тюрьме и лагере пошли на пользу торговле? Никто в магазинах не обманывает? Никто не обвешивает? Не всучивает покупателю залежалый товар? Бывший глава московской торговли видит открыто теперь то, что раньше считалось преступлением. Например, продавцы даже респектабельных магазинов не прочь отпустить товар без чека — как теперь говорят, взять "налом". Но это же двойной обман, из-за которого страдают и покупатель, и государство! С левых денег государство не получает налога, он остается в кармане теперь торговца, уже частного. Торговая инспекция нещадно карает нарушителей, делает это же и налоговая — но магазины все больше игнорируют правила, а если попадаются, то каким-то таинственным образом выскальзывают.

Говорят, это иногда стоит незапланированных, нигде не обозначенных миллионов, но не беспокойтесь о торговцах — они их быстро снова наверстывают: берут с нас, покупателей — если не обвешиванием, то произвольным повышением цен. Все инспекции повысили свои карательные цены. Это очень выгодно городскому бюджету — бюджет пополняется за счет покупателя, которого обманывают, обвешивают, обмеривают.

Общество разобралось с давними, неправедными процессами 30-50-х годов. Покойников реабилитировали, палачам простили потому, что их уже нет, или потому, что они пенсионеры. Не надо ли правосудию заинтересоваться подозрительными процессами недавнего времени, когда торжествовал не закон, а право сильного?

Н.П. Трегубов до самой своей смерти искал повторения суда. Тогда старые политические мотивы стали не актуальными, они не в силах были помешать справедливости. То же можно сказать и о Соколове. Его давно нет, но живы родственники, потомки, им не безразлична мера осуждения того, кого уже нет в живых. А преследователи почти все живы. Что касается Трегубова, то он долго бился в поисках возмездия. Он был убежден, что сумеет спасти свою честь. Он жил неподалеку от Пушкинской площади — в Воротниковском переулке.

Дома не сиделось, телефон смолк, не звонил — бывшие друзья боялись общаться с ним. Живя в центре города, он выходил только на площадь Пушкина. Туда ходят приезжие, а из москвичей влюбленные — и, сидя на скамеечке, думал, что никого из знакомых там не встретит. Как-то ему, однако, показалось, что кого-то из сослуживцев он узнал, но тот сделал вид, что не видит.

Однажды Трегубов по-стариковски разговорился на скамейке с незнакомым мужчиной. Вдруг на освободившееся место к ним подсел человек, который стал живо интересоваться их разговором. Трегубов немедленно встал и ушел. Из этого случая он сделал вывод, что за ним продолжается слежка. Вряд ли это была пустая мнительность.

После нескольких лет, проведенных в тюрьме, он уверовал, что в дальнейшей жизни он не сумеет сделать и шагу, за которым не следят. В лагере он натерпелся от сыщиков, соглядатаев, стукачей. Особенно от новых заключенных, среди которых было немало "подсадных уток". Такие были подозрительно разговорчивы, общительны, живо интересовались чужими разговорами.

Так что в дальнейшем, как только на Пушкинской площади на скамеечке рядом с ним освобождалось место, старик Трегубов вставал и шел искать другое — боялся, что к нему кто-нибудь обязательно подсядет с "душевными" разговорами, начнутся расспросы. Он был уверен, что его пытаются запугать, чтобы он перестал всюду писать и требовать пересмотра дела.

Если правоохранительные органы думают, что они были правы, то почему бы им не доказать его преступление — в предварительном заключения он беседовал только с жалким на вид, горбатым следователем. Выйдя из тюрьмы, он узнал, что этот горбун-следователь назначен судьей в высший Конституционный суд. Не иначе это была премия, которую горбун получил за "успешное расследование дела Трегубова", которого и не было: существовали какие-то распри высшего политическое руководства.

["Литературная газета", 22 ноября 1995 г.]

ЕЩЕ 16 ЛЕТ СПУСТЯ. ПОСЛЕСЛОВИЕ ОБОЗРЕВАТЕЛЯ "ТРЕТЬЕГО ВОЗРАСТА" БОРИСА КОНДРАТОВА  К ОЧЕРКУ А.РУБИНОВА

"Торговое дело" в Москве действительно в те годы разворачивалось стремительно и жестко. По городу прокатилась волна арестов, для которых привлекались оперативники из регионов. Они не знали, к кому направляются - конверт с адресом получали в последний момент, когда "воронок" был готов к выезду. Были арестованы тогда почти все руководители московских торгов.

Скончались в те дни заместитель начальника Главторга Белкин, ответственные сотрудники главка Яковлев и Шелыгов (в следственном изоляторе). К 10 годам лишения свободы был приговорен начальник орготдела Хохлов (сын его, коммунист, спасая карьеру "отказался" от отца, жена умерла, не дождавшись конца срока). Хохлову вменили в вину факты получения праздничных продовольственных заказов без оплаты - дескать, взятки от директоров гастрономов. Еще больший срок получил председатель Гагагринского райисполкома Глебов - тоже за наборы продуктов из районного универсама. К расстрелу был приговорен орденоносец, участник войны, директор одной из плодоовощных баз...

Еще из приговора:

-директор "Гастронома ГУМ" Тверитинов - 10 лет

-директор "Гастронома "Новоарбатский" Филиппов - 11 лет

-директор Куйбышевского райпищеторга Байгельман - 8 лет...

Всего к значительным срокам лишения свободы с конфискацией имущества было осуждено свыше 20 человек, большинство - участники войны. Государственных наград их лишили.

Размеры тогдашних взяток и подношений с нынешними несопоставимы. Однако машина правосудия в те дни работала наподобие снегоуборочной машины старой конструкции (помните с двумя лапами были такие). В грязь смешивались людские судьбы, жизни...

С позиции истории теперь становится ясно, что делалось это все для того, чтобы скомпрометировать Гришина, не дать ему придти к власти. Кстати говоря, умер Гришин в помещении собеса, куда обратился за переоформлением пенсии, будучи человеком далеко необеспеченным.

И зачем все это?...  Чем Гришин был хуже Андропова или Черненко? Да ничем. Просто властьимущие, стремясь к вершине власти,  изобретали хитроумные ходы компромата. А в те годы мы об этом не подозревали.

10.11.11